Личных воспоминаний о Великой войне у меня нет. Это не значит, однако ж, что война прошла где-то в стороне, не оставив никакого осадка в очень, правда, в то время юной моей душе. Наоборот, все происходившее тогда на фронтах почти вплотную заслоняло мои собственные маленькие интересы, как домашние, так и школьные. Гимназия, уроки, встречи с родными — все это было как-то между прочим, как будто не то, что нужно. Настоящее же, самое важное, скрывалось там, где каждый день приходится расставаться с. жизнью тысячам «серых героев», где каждый день совершаются доблестный дела, из которых лишь немногие делаются известными. Настоящее было там, где решалась судьба России: ведь Россия вступилась за обиженных, стало быть, правда на её стороне, ей и надлежит победить. А пока этой победы еще не было, как-то стыдно было чему-нибудь радоваться, думать о развлечениях, веселиться. Словно траур надела на себя до времени ставшая взрослою душа.
Дома вся обстановка как нельзя более способствовала такому настроению: у нас был в своём роде маленький монастырь.

Моя мать переживала общее и свое горе необычайно глубоко: волновалась за мужа, за братьев, из которых младший, особенно любимый, был уже тяжело искалечен в одном из первых боёв, работала волонтеркой в лазарете для раненных и, казалось, вся пропитана была страданием, которое ей приходилось видеть и осязать.

Дед мой, отставной генерал — уралец всеми мыслями своими был вместе с сыновьями, но отцовскую боль переносил стойко, как посланное Богом испытание, бабушка же часто плакала. Вся жизнь стариков была непрерывною мукой, постоянным ожиданием вести о «самом страшном».

Утром рано, в то время как мы с дедом сидели за чаем, швейцар обычно приносил газету. И непременно каждый день я с волнением прочитывала сводку военных действий, а только тогда отправлялась в гимназию. Газеты были главным содержанием тогдашней нашей жизни. С каким нетерпением их ожидали, с какою затаенною боязнью их развертывали, с каким волнением и вниманием рассматривали в «Огоньке» фотографии убитых и раненых, находя не редко, среди них знакомые лица.

Жили мы на Измайловском проспекте, недалеко от Варшавского вокзала. И не было дня, чтобы не проходило одной или нескольких похоронных процессий мимо наших окон: на вокзал всё прибывали и прибывали останки тех, кто положил жизнь свою за Родину на полях Галиции или Польши. Медленно раскачиваясь, плыл катафалк или грохотал лафет, на гробе возвышалась защитная фуражка, иногда следом за своим хозяином шла привязанная к колеснице верховая лошадь с грустно опущенной головой. Это всегда как-то особенно трогало, быть может, потому, что такими точно представлялись возможные похороны отца — казака.
Маршевые роты, уходящие на фронт, раненые и убитые, с фронта прибывающие, и траурный креп всюду — вот фон тогдашней жизни Петрограда, а за ним, конечно, и всей России. И светлыми пятнами на этом фоне были только письма из действующей армии. В них бился кипучий пульс жизни, они связывали нас, находящихся в безопасной, но тоже омраченной общим бедствием дали, с полями крови, они приобщали нас к тому таинственному и страшному, чего мы не могли увидеть своими глазами, и имя чему было: Война. Они были верным зеркалом иного мира, иного бытия и часто заглядывая в это зеркало, мы невольно видимое в нём стали считать чем-то совершенно от нас неотделимым. Особенно помогало такому живому восприятию то красочное, образное изложение событий и переживаний, каким отличались письма моего отца.

Деда и бабушку сыновья их, а мои дяди, не баловали письмами так часто, как баловал нас с мамой мой отец. Два раза в неделю непременно почтальон приносил небольшой белый конверт, украшенный штемпелем «Кавказская Действующая Армия» и надписанный знакомым мелким и острым своеобразным почерком. Иногда письма приходили несколько дней подряд. Но как бы часты они ни были, содержание их всегда было ново, мысли не повторялись, и читалось каждое из них не только, как весть о себе любимого человека, но как своего рода законченное литературное произведение — с неослабевающим интересом.
Зарисованные отцом картины, были набросаны такими резкими, отчетливыми штрихами; что казалось — так и проходят они перед глазами; характеристики людей, с которыми приходилось ему делить судьбу, были переданы так живо, что и совершенно чужие представлялись давно знакомыми, а события и отдельные значительные эпизоды рассказаны настолько исчерпывающе — полно, что вся жизнь полка как будто протекала перед нами. Всюду острый, верный взгляд, свободно охватывающий и крупное, и мелкое и в результате порою — короткий, но глубокий синтез, порою — подробные, всесторонние описания. Между строк просвечивала огромная сила духа наравне со спартанскими хладнокровием и самообладанием.

В исключительные по важности и по сознанию ответственности моменты, перед какой-нибудь боевой операций отец всё таки находил возможность нам писать, памятуя о том, что это, быть может, в последний раз. Но никогда в таких письмах не было ни малейшей рисовки своим героизмом или наоборот ни тени упадочности, никаких сожалений ни о предстоящей разлуке с миром, ни о бренности человеческого жребия. Была нравственная подтянутость и постоянная готовность к смотру Всевышнего. А когда кончался бой или особенно тяжелый горный переход, то вместо того, чтобы дать отдых напряжённым нервам или забыться сном, отец где-нибудь на занесенной снегом горной площадке или в долине, под огнём вражеских батарей, в полуразрушенной турецкой сакле, или палатке, сидя на своей походной «гинтеровке», при скудном свете стеариновой свечи снова писал туда, в далекий, шумный и благоустроенный Петроград никогда, ни при каких обстоятельствах жизни не забываемым жене и дочери...
Характер отца, весь его духовный облик, не зная совершенно его самого, можно было бы безошибочно определить, просмотрев хоть бы часть тех объёмистых связок писем, что хранились у матери и у меня. Я говорю: у меня потому, что отец не ограничивался в письме к жене просьбой поцеловать дочку или что-нибудь передать ей, но и сам был в непрерывной и оживленной переписке со мною. И это не были наставительные письма отца или чуть-чуть снисходительные строки взрослого человека подростку,— нет, это был вполне дружеский обмен мыслями и впечатлениями.

Те жестокие, железные годы, что страшною тяжестью своей обрушились на Россию, заставили всех, кому довелось выйти из них невредимыми, постичь во всей его мрачной завершенности зловещее слово: потеря. И после потери близких первое, что оплакиваю я, из называемого «вещами» это — письма... Больше сотни мелко исписанных оригинальным почерком аккуратно сложенных листков почтовой бумаги в конвертах и без конвертов — повесть человеческой жизни в один из важнейших её периодов, свидетельство высокой доблести одного из тех, чьими руками делается история вообще. И, оставляя в стороне значение этих исчезнувших листков для меня, могу сказать, что вместе с ними пропал ценный вклад в историю полка, где имел счастье и честь служить отец, а следовательно — и в историю Войска.

По этим письмам можно было бы проследить весь путь, проделанный Ермаковцами, начиная с экспедиции в Персию тотчас после объявления войны и кончая печальными событиями семнадцатого года. Это был бы прекрасный фактический и бытовой материал, пересыпанный характеристиками офицеров и казаков.

Когда-то иные письма я помнила, чуть ли не слово в слово. С тех пор прошло много лет, и печальные и ужасные переживания заслонили то, что казалось незаслонимым, и притупили память в союзе с сыпным тифом... И от всего былого богатства остались лишь разрозненные клочья...
Первая серия писем — из Персии.

Чудное серо-голубое сверкающее море— Каспий! Прихотливо раскинувшейся приморский городок, весь в белизне стен и зелени платановых и гранатовых садов: Астрабад. Сюда Царская воля направила сибирских казаков (а где не приходилось бывать казакам?) для охраны спокойствия и порядка. Здесь расположилась 4 сотня, которою несколько лет командует отец. Какая экзотическая пестрота, нарядность! Крашеные бороды, узорные халаты, причудливые строения и всюду ковры, даже перед домами на улицах, чтобы скорее сошла нежелательная яркость красок. Какое разнообразие растительного мира: заросли грецкого ореха, померанцевые и апельсиновые рощи, гранаты, олеандры!
Сотню устроили за городом в полуразрушенном дворце шаха Аббаса, современника царя Алексея Михайловича. В этом дворце росла и расцветала когда-то прекрасная княжна, похищенная Стенькой Разиным и увековеченная в народной песне.

Обвалившиеся колонны, осыпавшаяся мозаика, проросшие сквозь стены деревья, сквозь мрамор пола — кустарник, засыпанные песком фонтаны и бассейны, везде — роскошь, побежденная временем.
А дальше — пустыня. Камни, колючки и песок, целое море песку!

Днем — синее небо, солнечная, яркая радость. На закате — приступы малярии у многих и грустное чувство заброшенности. Ночью же — сплошной, непрерывный кошмар. Чуя человечий и лошадиный запах, под покровом темной южной ночи, к самому дворцу подбегают стаи голодных жителей пустыни, шакалов и не отваживаясь напасть, до рассвета блуждают вокруг развалин, поджидая случайной добычи, и с голоду «поют Лазаря». Да как поют! Человеку со слабыми нервами недолго и помешаться от такой музыки. — Тут и собачий визг, и кошачье мяуканье, и тонкий и заунывный вой, и жалкий плач ребёнка, и страшный хохот безумного. И такие концерты надо было выслушивать каждую ночь. Казаки пугали мерзких животных выстрелами, но это мало помогало. Все как-то томились в ожидании настоящего дела. Казалось обидным, что в то время, как другие полки принимают в войне непосредственное участие, Ермаковцы должны нести сторожевую службу.

Но пролетело через всю Россию слово Царского манифеста: «Турция объявила нам войну». И то же Царское слово послало 1 Сибирский казачий Ермака Тимофеева полк в Кавказскую действующую армию...
Полк погрузился на пароходы и эшелон за эшелоном высадился в Баку. В дороге хмурился Каспий, показывая грязно-свинцовые свои волны с сердитыми пенными брызгами, а в Бакинском порту очаровал всех своей голубой гладью с кое-где мелькавшими парусами рыбачьих лодок.

Дальше путь шёл в Тифлис, где у нас с отцом было прощальное свидание. Он вспоминал в последующих письмах об этой встрече, о наших прогулках по шумному красивому городу, о поездке на автомобили по головоломной Каджарской дороге и — в особенно одушевлённых словах — о посещении Тифлиса Государём, которого все имели тогда возможность видеть вблизи.

А там наступила походная, боевая жизнь.
Маленькие кавказские города, бедные турецкие селения, горные переходы, леденящие ветра в ущельях, снежные заносы... И непреклонный шаг Русского Воина — всё вперед!
В декабре из газетных сообщений мы узнали о геройской атаке 4-й сотни «одного из Сибирских полков» на 8-й Константинопольский пехотный полк, который был при знамени весь забран в плен.
Вслед за тем и сам главный виновник этого дела описывал свой лихой налёт.

...Разведчики донесли, что навстречу сотне движется какая-то турецкая часть, может быть, — батальон, может быть — больше. Надо попытаться атаковать. «Разрешения командира полка отец испросить не мог, так как время было дорого, и решил действовать на свой страх и риск.
Позиция была выгодной для казаков: они ждали врага в гористой местности за поворотом дороги, скрытые от его глаз. Не то один, не то два взвода посланы были в обход, чтобы впоследствии атаковать тыл турецкого табора.

Зимний день короток. Наступили сумерки.
Вот послышался, постепенно нарастая, шум от приближающегося большого количества людей. Казаки притаились. Вдруг, из-за выступа горы появилась темная неприятельская шеренга. Потом еще и еще, Потянулась без всяких мер предосторожности длинная турецкая колонна. Батальон это или больше, все равно — надо атаковать!
Подкрался новый разведчик: «Ваше В-дие, так что турок видимо-невидимо, должно, что целый полк!»
Тем больше славы!

Отец подал команду «в атаку». Загремело «ура», казалось, повторенное расщелинами и скалами.
Момент был рассчитан верно: началась паника. Откуда-то с фланга ударили еще казаки, свои же, 4-й сотни. Ряды турок смешались...
Атаковавшие потеряли всякое ощущение времени; они все были объяты одним порывом и пришли в себя только тогда, когда надо было считать пленных и трофеи. Оказалось, что то, был не батальон, а действительно целый полк, шедший походным порядком со знаменем и огромным обозом, при котором находился даже начальник дивизии, — занимать свои позиции. Дойти до этих позиций ему однако ж не было суждено.

Дело вышло отличное. Отец был весь захвачен тогдашними переживаниями. Описывал, как он мчался на своей «Трильби» в самую толщу турок, размахивая стеком... Пули его пощадили. Но помощник его, доблестный сотник Красильников, был серьезно ранен в руку и плечо, так что впоследствии ему выпилили кусок кости, и левая рука его повисла плетью навсегда...

Когда к месту боя стянулись другие сотни, и прибыл командир полка, отец подвёргся основательному «разносу» за свой безумный риск. Но дело было сделано и Ермаковский полк им прославлен.
Официальный разнос не помешал тогдашнему командиру полка, полковнику Раддац, тотчас же составить беспристрастную реляцию о блестящей атаке под Ардаганом и представить отца — к Георгию 4-й степени, а сотника Красильникова(1) — к золотому оружию. Представление это прошло через Георгиевскую Думу довольно скоро, и когда стала известна благоприятная резолюция, то бригадный командир, генерал П. П. Калитин собственноручно прикрепил отцу снятый с себя скромный эмалевый крестик. «Этот крестик был когда-то на груди Белого Генерала. Я получил его в Хивинском походе из рук самого Скобелева, а теперь передаю достойнейшему из моих подчиненных, — так сказал «дедушка» Калитин, обняв отца, и при этом глаза его заблестели слезами,— вспомнились, должно быть, далекие молодые годы. Этот «скобелевский крестик» был святыней отца, пока он не передал его в свою очередь уже во время смуты, опять таки, — достойнейшему из своих подчиненных.

Трофеи Ардагана отправлены были в Тифлис, в штаб Кавказской армии; туда же ездили представляться отец и раненый Красильников. В военном альбоме отца был, в числе других, снимок, изображавший их обоих под сенью отбитого ими знамени с большим полумесяцем и вышитыми письменами.
Зима 14—15 г.г. прошла в исключительно тяжелых условиях. Наши войска все глубже врезывались в неприятельскую территорию, преодолевая порою огромные трудности. Интендантское дело было поставлено не важно. Часто приходилось по несколько дней подряд питаться только затхлыми и раскрошившимися сухарями. Горные метели изнуряли людей, хоть и привыкших на родине к суровому климату. Но дух казаков был всегда приподнят и бодр, — все невзгоды принимались, как они есть, спокойно, без малейшего ропота.

Много гуманных строк посвящал отец побеждённым. Он очень высоко ценил индивидуальные качества солдата-турка, его храбрость, честность в исполнении долга и удивительную покорную выносливость. В организации же турецкой армии в целом была масса пробелов и снабжалась она ниже всякой критики. Принужденные воевать в горах жестокой зимой, аскеры были до странного, легко одеты и совершенно разуты. Вследствие этого у большинства пленных были отморожены конечности.

Помню надрывающее душу описание отца, как он и казаки кормили у костра партию таких измученных, изголодавшихся пленных. С какой признательностью принимали они милосердие врага, с какой несоответствующей моменту вежливостью старались они выразить свою благодарность! Чтобы хоть немного согреться, они подсаживались к костру и многие из них, разматывая грязное, убогое тряпье на ногах, отдирали кусками черное, полусгнившее мясо... Наши казаки — это постоянно подчеркивал мой отец — везде вели себя рыцарски по отношению к побежденным заступаясь порою за мирных жителей в завоеванных аулах перед нашими пехотинцами, которые не прочь были помародёрствовать или просто покуражиться и навести трепет вокруг себя бессмысленным уничтожением предметов жалкого домашнего обихода.
Не раз приходилось защищать население и от разбойничьих нападений курдов. Эти хищники производили опустошения в покинутых турецкими войсками деревнях, грабили, жгли, убивали безоружных стариков, уводили и пытали женщин, словом были настоящим бичом Закавказья. К описаниям этих зверств отец прилагал ужасные, потрясающие снимки с замученных курдами турок и турчанок. Участь отдельных солдат или казаков, которым случалось попадать в руки этих разбойников, была не менее кошмарной...

Выдающаяся боевая репутация наших 1-го и 2-го полков настолько за ними упрочилась, что новый Кавказский Главнокомандующий, Великий Князь Николай Николаевич прозвал их «Железной Бригадой».
Великого Князя все в армии искренне любили. Говорили, что раньше, в мирное время, был он очень взыскателен и даже —жесток, на Кавказе же как-то сразу стал «своим» и завоевал все сердца.
Офицеры, проезжавшие через Тифлис в Россию или возвращавшиеся из отпуска на фронт, должны были являться в штаб армии, а затем все, начиная с капитанского чина, приглашались к Великому Князю на завтрак или обед. Отец, побывавший много раз на таких семейных трапезах, свидетельствовал о чарующей простоте и широком радушии как самого Великого Князя, так Великой Княгини и Вел. Княжён Милицы и Анастасии!».

В 15-м году полк расстался со своим командиром, полковником Э. А. Раддац, назначенным командиром бригады, на место ген. Калитина, получившего дивизию, а потом и корпус. По словам отца, все в полку, радуясь повышению полк. Раддац, в то же время жалели, что лишаются этого командира. Он сумел поставить себя так, что несмотря на его требовательность, все его любили. На службе это был строгий начальник, в минуты же отдыха, в походном собрании — милый и симпатичный товарищ. В частных сношениях он был с отцом «на ты», что не помешало ему — раз это было нужно, объявить отцу выговор за самочинность действий под Ардаганом, а затем, опять таки, как того требовала справедливость — представить к высшей военной награде. Командиром полка был назначен, откуда-то со стороны полк. Левандовский человек очень корректный, мягкий и обходительный, но никому не ставший особенно близким.

Лето 1915 года ознаменовалось рядом удачных и смелых операций. Описание их чередовалось в отцовских письмах с описанием чудной и девственно-дикой природы Закавказья.
С живейшим интересом читалось повествование об атаке 4 сотней турецкой батареи, укрепившейся на высоте у деревни Еникей. Не взирая на все трудности, батарея(2) была взята и те казаки, у которых еще не было Георгиевских крестов, смогли заслужить их под Еникеем. То, что в его сотне все казаки сплошь — георгиевские кавалеры, было предметом особой гордости отца. Самому ему за это дело полагался по статуту Георгий 4 ст. (в начале войны аналогичный подвиг был совершён под Каушеном эскадроном Конной Гвардии под командой ротмистра барона Врангеля), но ввиду того, что этим орденом он уже был награждён, он получил Георгиевское оружие.

В конце октября отец надолго выбыл из строя, захворав тяжелою болезнью, явившеюся следствием постоянного пребывания на свирепом, горном сквозном ветру. Лежа в Тифлисе в военном госпитале, он изредка, когда позволяли силы, писал мне (мать была при нём) и в трогательных словах рассказывал о посещении некоторых казаков его сотни, приходивших «попросить прощения», так как думали, что командир их уже не долго останется в живых.

В конце этого года и в начале 16-го полку пришлось участвовать в ряде боев, принесших ему новую славу. Казаки особенно отличились при Гасан-Кале и под Эрзерумом. В письмах отец выражал боль и досаду по поводу своей вынужденной бездеятельности, когда все его соратники переживают столько красивых моментов победы и торжества...

С наступлением весны широко развилось и наступление наших войск. Окрепший и полный свойственного ему боевого задора отец принял в нём деятельное и многократно отмеченное участие, уже в качестве помощника командира полка, а иногда замещая командира полка, в свою очередь замещавшего командира бригады. Полком командовал тогда, после недолго пробывшего полк. Левандовского, наш сибиряк, гвардеец — полк. А. И. Белов.

В разгаре лета к нам в Петроград приходили описания боёв под Байбуртом и Эрзинджаном. Доблесть и лихость казаков была общепризнанной.
На долю отца выпала особая честь получения за выдающиеся боевые заслуги французского ордена «Medaille militaire». Этих медалей французское командование прислало на всю Русскую Армию 29. Кавказская армия получила из этого числа лишь 5, а из этих пяти одна досталась Сибирскому казаку!
Наряду с изображением боев незабываемы были картины природы Анатолии, которыми изобиловали тогдашние письма. В них отец достигал порой истинно поэтических вершин. Некоторые места можно было перечитывать и перечитывать.

Подробно описывал он все события, предшествовавшие занятию Трапезунда, а затем — вступление наших войск в этот покорённый город.
Опять экзотика, вроде астрабадской, но пышнее, богаче, Роскошные дворцы анатолийских пашей, особняки армянских и греческих купцов, открытые, опустелые, брошенные; ковры, дорогие ткани, валяющиеся на пыльных улицах; дивные сады, полные самых тонких плодов (отец шутливо отмечал, что наши солдатики не так увлекались персиками и гранатами, как приторными черными ягодами тутового дерева), и, наконец, самое красивое — живописный трапезундский рейд.

Когда полк отвели на отдых, и отец получал месячный отпуск для поездки к семье в Сибирь, где мы проводили тогда лето, он совершил путешествие от Трапезунда до Батума на русском транспортном судне. С восторгом рассказывал он об этой поездке и о том, какие дивные места нами завоёваны. Многие русские богачи уже спешили скупать участки земли вокруг Трапезунда.
Далее, Ермаковцам пришлось работать на Карсском направлении и добывать новые лавры, пока не пришёл кровавый и ненавистный русской памяти 17-й год.

За особые, беспримерные отличия в боях 1-й полк был представлен к Высочайшему Шефству. Последние письма этого периода отмечены светлым и гордым торжеством по этому поводу: Ермаковцы будут иметь право носить на погонах царские вензеля!
В январе 1917 года делегация от полка ездила в Петроград представляться Государю по случаю дарованию шефства. В состав её входили: командир полка полк. А. И. Белов, мой отец, как первый георгиевский кавалер полка, адъютант, подъесаул В. Н. Водопьянов, командир 1-й сотни есаул А. Н. Рожнев и вахмистр то же, 1-й, сотни.

Представители полка поднесли Наследнику Цесаревичу, который занесён был в списки нашего полка, полную форму сибирского казака и роскошную маленькую серебряную «ермаковскую» саблю, работы Морозова. Принята была делегация очень милостиво, и участники её долго сохраняли память о Высочайшей аудиенции.

Этим знаком царской милости закончилась боевая служба Сибиряков-Ермаковцев на внешнем фронте, а вместе с нею прекратились и письма, послужившие темой для этого очерка.

Я перебираю мысленно обрывки писем, написанных когда-то дорогой для меня рукою и чьей-то грубой и ненавидящей рукой давно уже уничтоженных не потому, что это письма моего отца, но потому лишь, что они являлись верными и чёткими отблесками войны, той войны, что бушевала где-то далеко, вне поля моего зрения и, тем не менее, не стала отвлечённым понятием. И еще потому говорю я об этих письмах, что в них выявился во весь рост, во всей своей лихости, силе и жертвенности собирательный облик Сибиряка-героя, который — в главных своих чертах, — всё тот же от Ермака и до наших дней!..

3 июня 1937 г.
(дер. Хейдебрух) Литва.